С другой стороны от меня перекрикиваются невежливые и шумные тетушки в длинных юбках. Они приехали в паломничество к Храму Гроба Господня. Сейчас они злобно шипят и ругаются друг на друга, суетятся, наклоняются и копошатся в больших сумках, заполненных свечками, крестиками и всякими другими на святой земле оптом купленными недорогими святынями, поправляют неудобно под подбородком по-русски завязанные нерусские яркие шелковые платки, сползающие то на лицо, то на шею сзади. Заправляют за уши потные пряди блеклых волос, снова переругиваются и тут же агрессивно и быстро крестятся.

А со мной рядом в очереди большая семья. Я никак не пойму: они едут отсюда домой, или наоборот, дом у них ТУТ, на Святой Земле, и они как раз собрались куда-то ИЗ дома. Три поколения — бабушка с дедушкой, мама с папой и четверо головастых розовощеких малышей. Говорят все по-русски, но старшие так, словно живут в Жмеринке, а средние одеты вроде бы по-московски, довольно дорого, но типа без претензий, в дорогу. Их ребятня вообще выглядит так, словно ходит в иешиву. Все дети дергают бесконечно терпеливую довольно молодую еще бабушку, лет 67, то пИсать, то поднять игрушку, то пить, то на ручки, то упал, то ударился. А она достаёт бутылочку одному, вытирает рот другому, наклоняется поднять с пола и поцеловать в коленку третьего, а потом выясняет у маленького ворчуна, чем его порадовать: огурчик? Нет? Помидорчик? Тоже нет? А что? Что моему сердечку дать? Чем моего лучшенького порадовать? Яблочко? Тертое яблочко не будешь? А курочку? Не будешь курочку? А как же мне быть, если ты ничего не будешь? Я не выдерживаю этого шоломалейхемского потока заботы и оглядываюсь. Бабушка сидит на корточках, а сзади неё стоит, почти лежит, опираясь на ее спину, и заглядывает через бабушкино плечо в большую раскрытую бордовую сумку, ее лучшенький. В сумке судочки и мисочки, пакетики и салфеточки, свертки в фольге и пергаментной оберточной бумаге, бутылочки и термос. Я почти плачу. Вспоминаю наши детские поездки с мамой и с бабушкой. А она все переживает: совсем ничего? Расстраивать бабулю? А вкусняшку? Таки вкусняшку!!! Да? Ты мой любимый!!! Какую? Вот эту? Вкусняшку! Молодечик мой! На, мой любимый, мой лучший, жизнь моя!!! Только не расстраивай меня и маму слезами. Живи счастливый, мой любимый! Пусть всегда у тебя будет вкусняшка! Она все приговаривает и приговаривает, и вытирает своей юбкой его сопливый нос, и соленые крупные слезы, обнимает и прижимает его к себе так, что больше всего на свете сейчас хочется оказаться на его месте...

Вообще-то я не люблю Израиль. Я ненавижу жуткую эту жару, которая ни на секунду не даёт забыть о том, что тело человеческое несовершенно. Оно потеет и пахнет, ноги стираются в паху, стопы отекают, сандали натирают, голова кружится и в глазах темно. Когда мне жарко, я злюсь и нервничаю, а когда оказываюсь на открытом солнце — становлюсь настоящей мегерой. Я не люблю шум и шумных людей. А тут все всё время все говорят и размахивают руками. Я не понимаю, как могут таксисты так громко и не извиняясь болтать с кем-то по телефону о своём. Мне тут неуютно. И я еще ни разу не приехала сюда так, чтобы меня не кинули на деньги. Это прям вот обидно:(( Или таксист, или продавец фруктов, или даже на ресепшен в гостинице. Каждый раз я прихожу в ужас от сервиса, от грязной посуды и стульев в ресторанах, от неторопливого и даже ленивого или пренебрежительного обслуживания, от плохо постиранных простыней. Мне не нравится тут никакая еда, кроме хумуса, который и в Москве такой же прекрасный. Мне обидно, что мне не поддаётся иврит, и эти глухие звуки и совершенно нечитаемые буквы годами остаются мне не подвластны. Мне не понятно, почему, так четко осязая свои 50 процентов еврейской крови, я тут какая-то совершенно чужая. И все же именно сюда уже который год подряд я отправляю учиться и пропитываться уважением к чужой немощи и инакости своих самых перспективных сотрудников.

И сегодня тоже в соседней очереди в аэропорту со мной рядом стоят 40 человек из хосписов, домов престарелых и ПНИ со всей страны — от финской границы до Югры и Сахалина — мы уезжаем домой после учебы и экскурсий по местным домам престарелых, гериатрическим центрам и паллиативным отделениям.

Со мной замечательная Гульнара из Татарстана. У неё глаза — как звезды. Сумасшедшая красавица. Совсем еще юная, но руководит целым детским домом, только называет она его «мой заповедник». А все тяжелые дети из отделения милосердия кажутся ей такими же, как и ее собственные домашние дети. Просто дети из заповедника не взрослеют, а остаются зависимыми и беспомощными до со самого конца.

Со мной Михаил, который организовал паллиативную помощь и обезболивание в далекой-придалекой заснеженной Синегорской районной больнице на острове Сахалин. Он всегда носит шляпу, он лихой мечтатель и отважный юнец, хотя на вид дородный дядька, с пузом и репутацией. Он уверен, что его больница будет лучшей. Значит, так обязательно и будет.

Со мной самый смелый и самый непрогибаемый юрист на свете — Настя Жданова — которая знает, как должно быть организовано обезболивание, хранение наркотиков, как правильно лицензировать хоспис, как организовать помощь там, где нет ни то что паллиативной, даже обычной медицинской амбулаторной помощи нет. Настя невероятная красавица с густой длинной косой и такими картинно-голубыми глазами, что ей бы играть в кино принцессу Анастасию.

Со мной Светлана Петровна — человек-скала. С ней не страшно ни болеть, ни умирать, ни рождаться (если бы снова, не дай Бог, пришлось:)) Она, кажется, всю жизнь только паллиативом и гериатрией и занималась. Хотя всего-то три года с нами. И она обнимает Клавдию с таким теплом и благодарностью, что Клавдия плачет. А из дома для душевнобольных Гуркина выходит, приговаривая: счастье-счастье! а лица какие у них! а глаза! прямо счастье!!

Со мной Ира Черножукова, которая смело, уверенно и упрямо (хотя иногда зажмурившись и в ужасе) занимается помощью неизлечимо больным детям. И с нами Татьяна Рожкова, которой только предстоит еще выстроить службу помощи детям на дому. Она впитывает, фотографирует, слушает, бегает, устаёт, встаёт и снова впитывает, важно не упустить ничего: Тань, вон смотрите туда, смотрите, как купание можно организовать. Ага-ага, Анна Константиновна, я уже зафиксировала.

Со мной крохотная и тоненькая Оля Порошина, которая ни фига, на самом-то деле, не маленькая и не ранимая, потому что взяла да и поменяла свою жизнь в один день — пришла в хоспис и уже вряд ли уйдёт. Спасибо. Со мной Екатерина Викторовна, которая тянет на себе столько, что ее впору награждать орденом, как женщину-бульдозериста. За эти несколько дней под Израильским солнцем она расцвела, заулыбалась, расправила напряженные плечи, и стала барышней. Я очень рада. Очень.

Со мной тут еще куча народу из Москвы и Московской области, из Ханты-Мансийска, из Ленинградской области и Новосибирска. Чиновники, директора ПНИ, соцработники и медсестры, зав отделениями и обычные врачи. Те, кто попросту не может не менять мир вокруг; те, кому велели менять, но им страшно и не хочется; те, кто будет менять потому, что так надо, давно уже пора, нечего и рассуждать. Все мы ездим по Израильсикм клиникам с Клавдией Консон, которая организовала эту стажировку, и каждый из нас видит своё и своему поражается.

Кто-то поражается тому, что пациенты едят в одном помещении с персоналом (ужас), кто-то тому, что врачи не в белых халатах, а при входе нам не выдают бахилы и халаты. «Просто тут в жаре микробы дохнут,» — говорят у меня за спиной. «Тут грязь другая». Кто-то удивляется, что все палаты пустые, никого ни на одной койке нет, где пациенты-то? Да они в холле, смотрите, пересажены в кресла, из палат вывезены, ну да, кровати только для того, чтобы спать, а общаться и есть надо в гостиной или в столовой. Кто-то поражается, что люди с ментальными нарушениями все одеты «прям как обычные люди», и свитер у них не заправлен в треники.

Совершенно вся команда потрясена клиникой для слепоглухих и очарована главным врачом — Эли. А следом все влюбляются в красивого молодого слепоглухого лектора, который рассказывает нам через нескольких переводчиков (сначала его сопровождающий переводит для него то, что происходит вокруг, на сурдоязык, через прикосновение, потом потрясаюший сурдопереводчик — Рита — переводит то, что говорит лектор, потом сурдопереводчика Риту переводят на иврит, а уж потом для нас, Клавдия переводит с иврита на русский). Он рассказывает, как учился, как путешествует по миру, как выбирает для себя одежду в магазине и что надо делать, чтобы не путать цвета маек в шкафу, рассказывает, что у него есть бойфренд… и тут впервые часть нашей аудитории напряжённо и испуганно замирает...

Мы едем в реабилитационный центр, совершенно новехонький, ему всего два дня, но он уже заполнен пациентами и сотрудниками, которые так уверенно передвигаются в новом пространстве, открывают нужные ящики, передают пациентов с рук на руки и четко обмениваются короткими инструкциями, словно они все уже сто лет тут вместе работают. А просто потому, что все сделано как в Apple, удобно и для людей.

И еще мы едем в гериатрический центр для мусульман. Он другой. Все сотрудники тоже мусульмане, из местных арабских деревень. Да, говорят нам, даже несмотря на то, что в арабских семьях детей еще больше, чем в еврейских, дома престарелых все равно нужны. Как ни крути, а с жить под одной крышей с дементной бабушкой тяжело и арабам, и иудеям, и русским. Все мы, оказывается, одинаково беспомощны перед слабостью своих близких.

Мы обмениваемся фотографиями в чате: чашки с фото пациентов. Мелочь, а приятно. У каждого получается своя персональная чашка. И легко узнать, и точно — своя. На входе в палату в отделениях для пациентов с альцгеймером и деменцией — тоже фотографии проживающих и даже их детей. Так они вряд ли перепутают свою комнату с чужой. В столовой тоже у каждого своё место. Знакомое и комфортное. Там для персонала памятка прямо на кухонной настольной клеенке: кому что можно-нельзя. Диабет, только жидкое, есть ножом и вилкой, дать только ложку, берет еду руками. Кто-то скидывает в чат фото босых детских пухлых ножек — это дети в детском садике для детей-инвалидов, все топчутся по полу босиком, жарко же.

А вот бассейн. В этом бассейне в детской деревне Аллея Негев плавают все. Ну то есть пациентов, которым вода противопоказана — нет. Не существует. Ни одного. Представляете? И здоровые молодые студенты плавают Рядом с молодым парнем, которого держит за подмышки инструктор. У него рассеянный склероз, и он уже совсем не двигается. Еще один инструктор на специальных пенопластовых палках покачивает девчушку лет тринадцати, кажется у неё тяжелая форма ДЦП, и еще, кажется, она слепая, и в воде она прислушивается к себе и миру вокруг, внимательно-внимательно, слушает мир по-иному, через воду.

А вот небольшое благотворительное учреждение для душевно больных. Частично на госфинансировании. Тут есть маленький садик и зоопарк. В зоопарке пахнет не очень-то… И там, вот прямо там — на соломе с курицами и козой — сидят проживающие. Обнимают козу. Режут меленько салат и морковку для кроликов. Ни санпинов, ни Роспотребнадзора. «Все-таки тут какие-то совсем не такие пациенты, как у нас,» — говорят сзади. «Нет тут таких тяжелых, как у нас. И таких психических тут нет». А вот эти люди в странных шлемах, похожих на велосипедные, это кто? А, ясно, это пациенты с эпи-синдромом, чтобы не ушиблись, если вдруг приступ. И в таких же шлемах те, у кого аутоагрессия. И больше никак и ничем их движения не ограничены. Они не привязаны. И не заперты. И не лежат.

Конечно, все офигивают, что наркотики хранятся в простом маленьком сейфике на посту. И совершенно непонятно, почему, когда мы слушаем лекцию про детей и когда посещаем мою любимую детскую деревню Аллею Негев, оказывается, что почти у всех детей есть болевой синдром. Просто дети не умеют это обьяснить, у них нет опыта, и они сами не могут его распознать, и поэтому надо медикам научиться выявлять у детей боль. Короче, почему-то почти все дети тут получают обезболивающие. Некоторые даже морфин. И за все годы никто, ни один ребёнок, не стал наркоманом.

«Очень тут все-таки не такие все».

Некоторые отзывы расстраивают и поражают одновременно. «Видимо, к тяжелым нас не водили...» «Ну и вообще, грязно как-то...» А вот одного директора ПНИ из всего увиденного больше всего поразил-зал трансформер, все остальное ему, видимо, не очень. «В целом, тут вообще довольно бедненько. А вчера зачем-то возили в дорогой частный дом престарелых. Зачем? Он же дорогой. А сегодня в недорогой. Нелогично.» Вообще все нелогично. Если от государства все это всем положено бесплатно, то зачем есть благотворительный хоспис? И зачем дорогой частный пансионат? А вот потому что… Нам, русским, не угодишь. Ну и еще, что еврею хорошо, то русскому смерть...

Я не люблю Израиль? Тут жарко? Зачем тогда я продолжаю возить сюда к Клавдии всех своих? Всех бы привезла посмотреть и поучиться, если бы смогла. Были бы деньги. Потому что все, что мы видели, во-многом, создавалось нашими бывшими соотечественниками. Мы с ними смотрели одни и те же фильмы, росли на одних и тех же мультиках, засыпали под одни и те же колыбельные. Они говорят на том же языке, что и мы с вами. Они смогли, значит, и мы сможем.

И плевать мне на плохой сервис. Плевать на жуликов-таксистов и грязные тарелки. Потому что это частности. Частности в государстве — где все сделано для человека. В государстве, которое все годы, каждый день своего существования живет в состоянии войны — все сделано для человека. Несовершенного, иногда больного, испуганного, бедного, порой нечистоплотного и с дурным характером, для человека, который плохо пахнет, дряхлеет к старости, беспомощно ворчит, и обязательно, в конце концов,- умирает.

Эта святая земля приняла к себе тех, кто выжил. Выжил, потеряв шесть миллионов близких людей — детей, мам, пап, братьев, сестёр, бабушек, дедушек, друзей. Шесть миллионов смертей, страшных не только потому, что они были насильственными, а еще и потому, что каждой смерти предшествовал страх, боль, унижение, и одиночество. Израиль создавался людьми, которые после Холокоста продолжили жить с кровоточащей дырой в сердце. Это государство не могло стать иным, потому что построено неравнодушными. И построено оно так, чтобы не было больше потеряно ни одной жизни, чтобы никто не чувствовал себя униженным, чтобы никому не было страшно, что бы ни случилось.